Осознание предательства приходит незаметно… Оно потихоньку вкрадывается в твою жизнь, в каждый твой день, аккуратно растворяется и становится привычным и обычным делом… И вроде бы так все и надо…

Сначала ты весь переполнен чувствами, твое сердце кажется таким огромным и способным вместить в себя весь мир и победить любую напасть… Ты каждый день совершаешь маленькие подвиги и даже не замечаешь этого – ладно, какой тут подвиг, ведь в тебе так нуждаются, ведь это обычное, нормальное дело – заботиться и любить…

Когда комок шерсти с ушами и влажным носом появляется в твоей прихожей и тут же напускает лужу, а потом в нее же и плюхается (существу две недели от роду, лапы не держат – совсем слабые, туловище большое – мамка откормила) – ты умываешься слезами умиления и понимаешь, что теперь вы повязаны навеки – ты и это вот странное хвостатое существо, которое обещает вырасти собакой. Нет, хвоста пока практически не видно, какая-то пимпочка прицеплена сзади туловища-шарика, и пока даже не понятно как ею пользоваться (это уже потом мы научимся вилять хвостом, а пока – пока его надо отрастить…)

Две огромных карих бусины, которые в книгах бездушно называют «глаза», смотрят на тебя растерянным и даже пока что расфокусированным взглядом: «Ой… Я… вот тут… шатаюсь… лапы… бух! кажется, я упала… А ты кто ? Ты… ты теперь мой друг?»

Ты смотришь и улыбаешься: «Да, я теперь твой друг. Отныне и навсегда. А ты – ты мой друг. Я так тебя ждала… Если бы ты только знал, как я тебя ждала, мой единственный верный друг… Сколько слез по ночам от одиночества и отчаяния – нет рядом живого существа, которому можно было бы доверять, которое любило бы тебя такую, какая ты есть – просто так, любило и все… Я так тебя ждала! У нас с тобой впереди много всего… Мы будем гулять по лесу, нога об ногу, мы будем понимать друг друга без слов, мы будем доверять друг другу безоговорочно, ты и я — человек и собака…»

А пока нам надо столько всего сделать… Научиться лакать молоко из миски (сначала – пипетка, потом – соска, от матери отняли рано), научиться спать одному на подстилке (как же холодно – мамки нет, уткнуться носом некуда, и спрятаться некуда… вот тебе теплое мягкое покрывалко из ватина, а еще вот шерстяной платок – пахнет шерстью немножко, может хоть как-то заменит тебе мамку, вот еще грелка… Все равно пищишь… хорошо, давай я полежу с тобой вот здесь вот, на подстилке, свернусь комочком, руки в кольцо, а ты внутри – согреешься и успокоишься. Давай, укладывайся… пятачок уткнулся в руку…вот так… Уснул, кажется… Надо аккуратно встать… Не получилось – проснулся, запищал, задрожал… Ладно, лежу, лежу, дай только чуть разогнуться – тело затекло, и замерзло – на полу холодно, подстилка была рассчитана на тебя, малыш, а я для нее великовата…)

Надо научиться крепко стоять на ногах… упс… снова шлепнулся – попа тяжелая, перевешивает… Вставай давай, чего смотришь глазенками своими… Плюх – носом в пол… Поднялся, шатается на лапах, о, вот и пошел… Молодец… Давай, топай…

Надо научиться проситься на улицу в туалет… Псссссс… вот и лужа на ковре… ковры все скатать и убрать… линолеум скользкий, лапы разъезжаются… зато мыть удобно… Так, уже лучше – лужи теперь только в коридоре в углу. Уффф… Хоть не всю квартиру отмывать, а только коридор… Оп, куда это ты пристраиваешься? Одним движением – закрыла кран на кухне, бросила губку для посуды, сбросила тапки, влезла в шлепанцы, перепутала правый и левый (ерунда, некогда менять), открыла дверь, малявку взять быстро, но осторожно — под попу, чтобы не повредить мышцы или косточки, вылетела из квартиры, перелетая через 2-3 ступеньки (как же хорошо жить на втором этаже, а не на двадцатом – не успела бы)… Ногой с разбегу ба-бах подъездную дверь, через крыльцо перелетаю уже практически прыжком, малявка ничего не понимает, что происходит, у нее с пиписьки уже капает, моя рука уже мокрая. Ура, газон! Сажаю – пшшшшшшшш – малявка смотрит тем же немигающим взглядом: «ой, кто-то писает… ой… кажется, это я… травка… ой, ты что прыгаешь мне на нос !!! Ты кто? кузнечик? а я – Лэсси! сам ты собака, я – Лэсси, это гораздо больше, чем собака!!! я почти как человек, я вот только разговаривать не умею, но все-все понимаю, и еще вот падаю иногда, а вообще я знаешь какая!!! ой, мам… то есть хозяйка меня уже зовет – надо бежать скорее, я же друг, а друзья не заставляют себя долго ждать, только вот все время падаю, но я бегу уже, бегу!»

И так раз шесть на день… Остальные разы не успеваем – «псссссс» застигает нас врасплох…

«Мааааа…то есть Эляяяяя, я писать хочу!» — создание тихо скулит в коридоре.

Бегу. Все движения отработаны: сборы, открывание двери, хватание малявки в охапку, полет через лестницу – на все уходит секунд 30, не больше. Сплю чутко, что бы ни делала – прислушиваюсь – чтоб не пропустить, если заскулит. Мы уже почти победили это внезапное «пссссссс» — успеваем попроситься, добежать… Уже привыкаем к режиму – восемь раз в день. Красота!

Ковры снова расстелили, теперь спасаем мебель… Очень, очень вкусные ножки у столов, стульев и дивана… Хрум… Хрум… Все в аккуратных ямочках… хрум.. Опять получил по попе газетой. Обидно!!! Хрумммммм… у серванта тоже вкусные ножки. По попе уже не газетой, а ладонью. Ччччерт, переборщила – малявка отлетела на полметра от ножки серванта… Зубы-то хоть не переломала? вроде нет… Слава Богу… Ну что же я такая сердитая… черт бы с ними с этими ножками, все равно старье, но родители орут, меня лупят – мне пятнадцать, я не могу сама решать ничего, да и денег в семье нет на новую мебель…

А через год мы с тобой гуляем в парке… Ты – без поводка, всегда без поводка, хотя ты совсем не мелкая собака… Но я знаю, что от тебя не стоит ждать опасности – твое сердце оказалось какое-то большое и совсем не собачье… Ты не умеешь злиться… Странно так… нет, ты не из тех собак, что липнут ко всем прохожим, виляя хвостом… Ты просто… просто всех любишь. Тихо, спокойно и без эмоций – какая-то спокойная всеобъемлющая любовь… Это потом я буду этому же учиться… Учиться становиться собакой… А пока – мне это непонятно. Мне шестнадцать и мир разделен на добро и зло, белое и черное. И ты в этом мире – это огромное белое пятно. Пятно света, преданности и – понимания… Понимания без слов, даже без жестов. Когда я хочу подозвать тебя – я просто направляю мысль к тебе – и вот ты уже отрываешь нос от какого-то вкусно пахнущего пня, смотришь внимательным умным взглядом – оцениваешь – почудилось или нет – и в ту же секунду уже бегом бежишь ко мне… Потом сторонние наблюдатели будут удивляться – как это у Вас получается – Вы только готовите поводок, а она – даже если находится очень далеко и не может Вас видеть – тут же бежит… А мне странно, почему они удивляются… разве может быть иначе? Я не понимаю, как могло быть по-другому – я тебя так ждала. И ты пришла ко мне, разорвав тяжелый круг одиночества и раскрасив его из серого в золотой… Да, в золотой… С тех пор, как ты со мной, весь мир вокруг меня стал золотым… Сейчас мне часто говорят – «Вы такая потрясающе светлая!» И только сейчас я понимаю, что этим я обязана тебе… Ты положила свою жизнь, чтобы сделать из меня человека. Сделать из меня существо, имеющее не только руки, ноги, туловище и голову – а еще и сердце, такое странное сердце, которое почему-то живет у меня везде – и в руках, и в ногах…

Мы гуляем с тобой в парке и мне завидуют большинство прохожих… Ты – большая, красивая, грациозная псина, и ты идешь рядом со мной, бежишь мне навстречу, улыбаясь своей широкой собачьей улыбкой, безоговорочно слушаешься меня и смотришь мне в глаза так, что мир перестает существовать… И я сама себе завидую – я не понимаю, как вдруг недостижимая мечта, о которой я каждую ночь молилась неизвестно пока кому (тогда я еще не верила в Бога, точнее, понимала, что кто-то где-то есть, но – кто и где?), так вот как эта мечта могла вдруг сама собой воплотиться в моей серой жизни? Я важно, сдержанно и многозначительно молчу, слушая восторженные отклики знакомых и незнакомых прохожих о тебе и о собаках вообще, и никто не знает, какая гордость и счастье переполняют меня от того, что именно ты досталась и именно мне… Ты стала для меня целым миром, а я – я была целой Вселенной для тебя, и я ощущала это каждой клеточкой, и знала – я тебя не подведу…

А через полгода я закончила школу… Нужно уезжать в Москву – поступать в институт, как-то устраивать жизнь. Все понимали, что собаку я оставлю, и только я (и, наверное, ты) знала, что либо мы уезжаем вместе, либо никто никуда не едет… Скандал с матерью, до истерики, до слез, до потери сознания: Ты понимаешь, что это чужой город, и где ты там найдешь жилье с собакой, и в поезде двое суток везти, тебе самой есть нечего, а тут еще и собака!»

Я просто молчу. Молчу и все. Одна скорая уехала, вторая приехала… Я просто молчу. Я знаю ответ, он очевиден, и нет смысла кому-то что-то доказывать. Я делаю тебе прививки, оформляю ветпаспорт на перевозку… Ты в эти недели очень тихая, слушаешься беспрекословно и не отходишь от ноги… Потом мы приезжаем на вокзал… Всю дорогу – мамина истерика – она еще надеется на то, что шестнадцатилетнего подростка можно образумить, ведь я всегда была такой умной девочкой, круглая отличница… Я всю дорогу до вокзала просто молчу… Бедная моя мама. Когда сейчас понимаю, каково ей тогда было, все внутри сжимается.

Мы приезжаем на вокзал. И тут впервые у меня сдали нервы. Мне заявляют, что собаку перевезти можно, но в багажном вагоне… На несколько секунд у меня началась паника. Я помню свое лицо в ту минуту. Да, я не могла видеть своего лица, но я помню, каким оно было в ту минуту. Отчаяние и неверие в то, что какой-то начальник поезда может одним жестом разорвать эту нить, которая связывала меня и тебя… Ответ приходит сам собой, откуда-то изнутри – спокойный и ровный голос, который говорит:

— Хорошо, значит, я поеду в багажном вагоне.

Пауза… Начальник поезда оторопело смотрит на меня, потом на маму. Мама плачет – она уже поняла, что я действительно поеду в багажном вагоне… Вдруг впервые за шестнадцать лет она наконец-то увидела свою дочь…Нет, она, конечно, видела ее каждый день – накормить-одеть на те копейки, что она получала, и чтоб не хуже остальных… Она видела меня каждый день – как существо, порожденное ею и живущее бок о бок… Но она никогда не видела меня – ту, кем я была… У нее просто не было возможности – ситуация, в которой мы тогда жили, просто не позволяла ей это сделать… Тогда нужно было просто выжить… И вот тут, на вокзале, за двадцать минут до отхода поезда, она впервые видит свою дочь, которая сейчас уезжает одна в чужой город…

Мам, я не одна… Я НЕ ОДНА… Если бы ты тогда могла понять, почувствовать это… возможно, сейчас у тебя было бы чуть больше здоровья. Как странно – вроде бы логически – обуза, да еще и серьезная (тогда я еще этого не знала)… Но именно эта… хм… обуза… (глупость какая, слово дурацкое) – именно она оказалась моими крыльями за спиной. Именно эти двадцать пять килограмм на четырех лапах с огромными глазами – именно они держали меня все эти трудные годы безденежья, голода и скитания по чужим углам, не давая сойти с ума, не позволяя сдаться.

— Где находится багажное отделение? — мой голос звучит спокойно. Паника прошла, вопрос решен. Ехать всего двое суток. Темноты я не боюсь. Уже не боюсь, с тех пор как ты появилась в моей жизни (странно, вроде никакой связи – а перестала бояться темноты).

— Ннну… знаете… если хотите, можете ехать в тамбуре…

Господи… конечно, я хочу ехать в тамбуре… Я мечтаю ехать в тамбуре – там проще будет с остановками и выгулами в туалет – там о тебе точно не забудут и откроют дверь. А еще в тамбуре есть окно. И я могу на него смотреть, когда ты будешь спать…

— Спасибо – говорю я сдержанно, а внутри меня текут слезы благодарности. Люди, спасибо вам… Спасибо вам, что вы люди… это так хорошо…

…Стук колес… В тамбуре он особенно слышен. Все гремит. Ты лежишь на полу, холодном грязном полу, я стою, опершись спиной о грязные холодные стены. Уже несколько часов проехали, осталось всего-то часа 43. Я вполне могу менять положение, могу присесть на корточки, так тоже можно дремать, если что…

— … Нннну, вы, если хотите… вы можете пройти в свое купе – проводница как-то неуверенно открывает передо мной дверь, ведущую в вагон – ты большая, и тебе непросто развернуться в тамбуре и войти в узкую дверь. – Я поговорила с вашими соседями – они вроде согласились ехать вместе.

— Спасибо. – говорю я сдержанно… Уже ночь, несколько часов в тамбуре, и я порядком устала, больше даже устала думать о том, каково тебе сейчас. Я молилась тогда. Молилась тебе. И слова этой молитвы были простыми: «Лэська, только не подумай, что я тебя брошу. Я с тобой.»

Проводница смотрит на меня странно… Шестнадцатилетняя девочка с большой собакой едут ночью в тамбуре за тысячи километров… Мы проходим в свое купе. Свет уже давно погашен, и горят только ночные маячки. Но в купе не спят… Попутчики весь вечер праздновали отъезд и сейчас их тянет поговорить… Конечно, говорить мы будем о нас. Точнее, я буду молчать, они будут говорить. О том, как небезопасно и некультурно возить животных вообще, а таких больших – тем более, в поезде, ведь это и негигиенично даже – собаки ведь грязные. Одновременно попутчики достают свои личные полотенца цвета асфальта, грязные и «стоящие колом», с удовольствием вытирают ими лицо и продолжают разговор о гигиене… Неприязнь возникает лишь на долю секунды – уже в следующий миг напоминаю себе о том, что именно благодаря этим людям я еду не в тамбуре, а в купе, я лежу на своей полке, а не стою на ногах, и собака лежит на коврике, а не на холодном полу на сквозняке, в тишине купе, а не под тамбурный грохот. Люди, спасибо вам… Спасибо вам, что вы люди… это так хорошо…

Только сейчас, когда я пишу эти строки, я понимаю, что именно тогда я начала учиться у тебя – учиться любви к людям… Это были мои первые уроки…

За минуту до каждой остановки проводница приходила ко мне и предупреждала, сколько стоим, и открывала вторую дверь тамбура, если та выходила на платформу без поезда или вообще на пустырь, если стояли на полустанках.

Я не помню, конечно, ее лица, и никогда не узнаю ее при встрече. Но я хочу, чтобы она знала – я благодарна ей. Прошло уже пятнадцать лет, а один пассажир ее помнит и благодарит за то, что она выбрала эту профессию, этот рейс и этот вагон…

…Я до сих пор не могу понять – как? Как так получилось, что за годы моих… наших скитаний ты ни одним жестом, ни одним звуком, ни одним вздохом не усложнила мою жизнь… Как? Как это возможно? Откуда ты своим собачьим сердцем знала, что нужно просто верить и идти рядом, выполнять команды, спать где положат, есть что дадут. И не болеть. Ни разу не болеть, зная, что это будет тяжело для меня. На собачьих площадках я постоянно слышала разговоры о болезнях, присущих данной породе собак, и тихо уходила в сторону… Ты не болела ни одной из них. Ты не была аллергичной, у тебя не было проблем с суставами и ты имела уравновешенную нервную систему…

Я очень часто и сейчас задаю вопрос куда-то в пространство – а была ли ты на самом деле собакой…

Нет, ты болела один раз… на тебя напал ротвейлер. Два ротвейлера… Хозяева стояли смотрели, как две огромные туши их собак завалили тебя, и тебе уже не выбраться – каждый ротвейлер весил килограмм на пятнадцать больше, чем ты, они навалились, прижав тебя к холодной земле и не оставляя возможности выбраться. Один из них вцепился в горло, другой – в бок. Ты сопротивлялась мужественно.

Я помню этот момент… Когда их хозяева деликатно отошли в сторону, поняв, что собак уже на оторвать от тебя…

Откуда у меня вырвался этот рык – я не знаю. Звериный рык откуда-то из груди: «ФУ!!!». Один ротвейлер оторопел, оторвался от тебя и на секунду застыл, глядя на меня в немом оцепенении. Я стояла у самой его туши смотрела ему в глаза. Второй ротвейлер отвлекся на первого. Этого хватило, чтобы ты увернулась и выскочила, пулей убежав куда-то. Я продолжала смотреть прямо в глаза страшной псине. Псина вжала голову в плечи и пошла к хозяину. За ней последовала вторая собака. Убедившись, что их пристегнули на поводки, я развернулась и пошла. Где-то на пути тихо позвала: «Лэсь…» Ты сразу появилась у ноги. Ты еле передвигалась. Я взяла тебя на руки. Тяжелая… И еще — ничего не видно, не видно куда идти – большая. Взяла как-то неудачно – заклинило поясницу, потом ногу. Но мы дошли. До подъезда, до лифта, до квартиры. Ты лежала на своей подстилке, тяжело дыша. Но где-то в воздухе веяло: «Я тебе верю». Ты верила мне… Этого хватило, чтобы суметь поставить тебя на ноги.

Дырки от зубов были в нескольких местах. Они кровоточили сильно. Повезло еще, что на шее шерсти слишком много – глотку не перегрызли – просто не достали… Уколы надо было делать несколько раз в день. Я сбегала из института, проезжала половину Москвы, делала уколы. Руки тряслись, страшно. Но ты мне верила. И этого было достаточно, чтобы не ошибиться в движениях, чтобы не случилось воспалений, чтобы через несколько недель ты встала на ноги. Но ротвейлеров с тех пор мы чуяли за несколько кварталов…

…Я не помню, в какой момент это случилось. И как вообще это могло случиться. Как это могло произойти после всех тех лет, которые мы провели вместе. После всей той любви, которую ты крупица за крупицей, вкладывала в меня…

…Мы больше уже не скитались по съемным квартирам. Теперь у меня была своё жилье, свой дом. Ты ждала меня целыми днями, когда я вернусь с работы – в основном это было в 10-11 ночи – уставшая и раздраженная. Ждала, когда я открою дверь, возьму поводок и мы пойдем – ты с 8 утра терпела, сейчас уже 11 ночи, тебе нужно было в туалет как можно скорее, но ничего, ты готова была терпеть и больше, если нужно – ты всегда терпела и принимала все – мою жесткость, суровость, злость, раздраженность, мой холод. Жуткий, страшный холод. Мне и самой от него сейчас жутко. Ты знала, что нельзя бросаться мне радостно навстречу с порога (хотя очень, очень хотелось, но силой своей собачьей воли ты «усаживала» себя и застывала, как статуя, и только огромные глаза и едва заметная дрожь в теле выдавали то напряжение, с которым ты сдерживаешь себя от порыва любви и радости). Ты знала, что нужно очень аккуратно гулять – чтобы не испачкать свою длинную шерсть, и чтобы не прикасаться к моей «офисной» одежде – если останется грязь и шерсть на одежде, я буду сердиться. А ты не хотела, чтобы я сердилась.

А я все равно сердилась… Ты не знала и не могла знать, что я сердилась на себя. За то, что ухожу рано, возвращаюсь в ночи, заставляя тебя сутками топтаться на пятачке в моей маленькой квартире, а потом, приходя в ночи домой, вместо того, чтобы броситься тебе навстречу, сухо и сдержанно беру поводок и выхожу с тобой на 10-15 минут, а не на час-полтора, как это положено для твоего здоровья. Никакого контакта, никаких объятий, ничего такого – на одежде останется шерсть, потом ее чистить, а это время и силы – а ни того, ни другого нет. И ты это знаешь, и потому – проходишь мимо меня осторожно, чтобы не задеть. Гуляя, все время поглядываешь на меня, в больших карих глазах свет и надежда – может быть я «растаю» и заговорю с тобой – но я молчу, лицо каменное, я – «при исполнении», я выполняю функцию, дисциплина, дисциплина, дисциплина. 11 ночи – не то время, когда нужно лобызаться. Для этого есть выходные. По 40 минут утром и вечером. А сейчас – быстро гуляй и спать. Мне вставать завтра рано.

…И в какой-то момент я не выдерживаю. Не выдерживаю своей собственной злости и холода. Не выдерживаю твоего одиночества круглыми сутками и твоего бесконечного терпения и смирения. Не выдерживаю прогулок по 15 минут вместо 2 часов. Не выдерживаю того, что мы больше не гуляем в парке, а топчемся на редких пятачках с пожухлой травой, среди выхлопных газов, сажи и грязи.

И я решаю, что это бесчеловечно. Ты должна жить в других условиях. Быть на воздухе, сколько тебе нужно, валяться на траве, двигаться, прыгать и бегать, как того требует твоя природа… Мама уже много лет живет на даче – у нас зимний дом.

Там чистый воздух, просторный дом, а не однокомнатная квартира, большой участок и площадь перед участком (ты сможешь там «разгуляться»), трава, деревья, птицы, твоя свобода движения и вообще – твое нормальное естественное существование. Тебе не нужно будет ждать по 12-14 часов, пока я приеду с работы и выведу тебя на 10 минут на улицу, твое тело будет выполнять ту работу, которое должно – лапы будут ходить, нос – нюхать, уши – слушать естественные звуки, а не грохот машин за окном. А по выходным, когда я буду приезжать, ты сможешь бросаться мне навстречу, не боясь оставить следы шерсти на моей одежде – на мне будет обычная «домашняя» одежда, я не буду валиться с ног от усталости и смогу если надо будет почистить потом от шерсти и пыли все. Мы будем гулять в лесу, как когда-то, когда жили в «зеленых районах», а не «в каменных джунглях», и не по 40 минут, а по несколько часов. И будем валяться в траве, и будем играть – все как ты любишь.

Совершенно очевидно, что это — лучший вариант для нас обоих. Свобода, здоровый образ жизни в естественных условиях – что может быть лучше? И вот они – еще много счастливых лет, когда тебе, наконец-то, было хорошо. Ты ожила, расцвела, ветеринары, которых приглашали на осмотр, не верили что тебе 7, 8, 10, а потом – и 15 лет («Вы что-то путаете, где ваш ветпаспорт? Так выглядеть собака в 15 лет не может, тем более что собаки этой породы вообще столько не живут! И у них вообще всегда проблемы с костями, и передвижением!»). Ничего я не путаю. Вот ее ветпаспорт. Тот самый, который я оформляла для того, чтобы ехать в поезде, в тамбуре или в багажном отделении – не имеет значения, только бы вместе. И нет у нас никаких проблем с костями. И с передвижением – тем более. Мы свободны в передвижении. Мы бегаем, прыгаем, носимся. Да, в 15 лет уже не так быстро. Но – бегаем. Кости – целы, ноги – держат… Мы – счастливы. Посмотрите на нее – эта собака счастлива.

Я тогда не знала, что каждый раз, после моего отъезда с дачи, ты аккуратно выдергивала зубами мелкие цветы из клумбы с корнем и складывала их тут же, чтобы было незаметно.

Это единственный протест, который ты позволяла себе за все эти годы. И только – летом. А зимой ты просто лежала на своей подстилке и сопела или пыхтела – чтобы мама услышала, обратила внимание и заметила, что ты недовольна. И дала тебе что-нибудь сладенькое. Ведь от меня-то точно этого нельзя просить – у нас дисциплина.

…Тебе было уже 15 лет. Большой срок для собаки крупной породы. Но ветеринары не зря удивлялись – глядя на тебя, действительно трудно было в это поверить. Бодрая, крепкая, и такая же грациозная. Чуть больше веса, чем было когда-то – возраст и мамино «баловство вкусненьким» сказывались, чуть поседела шерсть на морде. Но такой же свежий, полный интереса к жизни взгляд, искренность проявления чувств, радость движения и познания жизни.

Звонок мамы. Сбивчивым голосом, стараясь не очень взволновать меня: «Лэсси сбила машина. Она немножко подышала. Мы перенесли ее в дом, на подстилку. Она немножко еще подышала и умерла».

Нет, я не бросаюсь в машину, чтобы домчаться как можно скорее до дачи, чтобы пролететь эти 150 км в один миг, чтобы побыть с тобой эти последние минуты, когда твоя душа еще так близко к этому миру.

Я спокойно кладу трубку. Ко мне должна была приехать Наташа – сестра человека, которого я до умопомрачения тогда любила. Наши с ним отношения сейчас разваливались, и я использовала все средства, чтобы хоть как-то «зацепиться» за них. И приезд Наташи – это было так важно. Наташа всегда хорошо ко мне относилась, и, конечно, она еще раз не преминет упомянуть обо мне перед братом, и брат непременно, ну просто непременно одумается и сразу же поймет, что я — лучшее в его жизни… Надо только дождаться Наташу, она уже скоро подъедет, минут через 15, а встреча наша займет и того меньше – мне только забрать у нее мои вещи, это пара минут. Лэсси же уже все равно умерла…

Всего-то каких-то 20 минут.

А потом я сажусь в машину, выезжаю на трассу и давлю педаль газа в пол. Нет, не потому, что я тороплюсь… Я не тороплюсь. Лэсси уже все равно умерла. Я просто методично давлю педаль газа в пол.

100, 120, 140, 160…

Кто-то очень жесткий, циничный и холодный во мне давит педаль газа в пол. И никаких чувств. Ни слез, ни воспоминаний, ни переживаний. Сердце не рвется на части. Его словно и вообще нет…

…Ты лежала на своей подстилке. Лапы вытянуты, тело закоченевшее, взгляд застыл. Спокойная такая. Я опустилась на колени, уткнулась лицом в шерсть. Я часто так делала – твоя шерсть пахла всегда очень вкусно. Это не был «запах псины». Это был какой-то очень теплый, вкусный и приятный сладковатый запах – смесь чистоты, тепла, уюта, надежности и чего-то такого… до сих пор не знаю чего. Может быть, доброты? Может, именно так пахнет добро?

Я помню этот запах до сих пор.

Я вдыхала его всем своим существом, кожей, волосами.

Мертвое тело, и живая шерсть.

Я обняла тебя и положила на тебя свою голову. Мне просто хотелось побыть с тобой, еще хоть немного. Как будто хотелось что-то сказать. Или спросить.

Даже мертвая, ты ответила мне.

Ты ответила все тем же сладким запахом. Спокойствием тела. И большими, неподвижными глазами. Ты как будто хотела мне сказать: «Ну всё. Всё, что я могла для тебя сделать, я сделала…» Наверное, ты могла бы добавить: «Я сделала все, чтобы ты стала человеком, но ты выбрала то, что выбрала – я ничего не могу с этим поделать». Но ты этого не сказала. Ты никогда ни в чем меня не упрекала и не делала того, что могло бы меня ранить. Никогда. Твоя чуткость, сострадание, принятие, и – любовь – были беспредельны.

Мы похоронили тебя в лесу, на нашем любимом с тобой месте. Там, где рядом было болото, и там жили эльфы. Ну да, ты тоже в это верила. Ты всегда верила в то, во что верила я. И, гуляя там, ты иногда замирала, поднимала голову и прислушивалась, и вглядывалась куда-то в пространство между деревьями. Твоя могила совсем рядом, через тропинку, на взгорке, где сухо и растет изумрудная трава.

Я не знаю, когда это произошло. В какой момент предательство прокралось в меня, взросло и отравило все мое существо так, что даже твоя любовь не способна оказалась взрастить во мне ростки человеческого. Это произошло точно не «вдруг». Не в тот момент, когда я стала все реже приходить к тебе на могилу. И даже не в тот момент, когда я, вместо того, чтобы услышав о твоей смерти, выскочить из квартиры и помчаться туда, где твоя душа ждала меня, чтобы попрощаться. И даже не в тот момент, когда я перевезла тебя к маме на дачу, «из лучший побуждений», оставив для себя роль «воскресной мамы». Все случилось гораздо раньше. Еще тогда, когда я оставляла тебя одну целыми днями. Когда не давала радоваться моему приходу. Когда больше беспокоилась о чистоте одежды, чем об искренности чувств. Когда принимала твою безусловную любовь, терпение и послушание, и все равно злилась, раздражалась, и требовала все больше и больше. Когда хотела брать, брать, брать, — ничего не собираясь отдавать взамен.

Мне кажется, что это письмо – моя надежда. Моя последняя надежда стать человеком. Научиться этому у тебя. Научиться человечности у собаки. Да, так тоже бывает.

ПОСВЯЩЕНИЕ СОБАКЕ

«Единственным, совершенно бескорыстным другом человека в этом

корыстном мире, другом, который никогда не покинет его,

который никогда не бывает неблагодарным и не предаст его, является собака.

Собака останется рядом с человеком в богатстве и бедности, в здравии и болезни.

Она будет спать на холодной земле, где дуют зимние ветра и яростно метет снег,

только бы быть рядом с хозяином. Собака будет целовать ему руку,

даже если эта рука не может дать ей еды; она будет зализывать раны и царапины

— результат столкновения с жестокостью окружающего мира.

Собака охраняет сон своего нищего хозяина так же ревностно, как если бы он был принцем.

Когда уходят все остальные друзья, этот останется. Когда все богатства улетучатся и все разваливается на куски, собака так же постоянна в своей любви, как солнце, шествующее по небу».

Дин Кунц